Отработанный материал.

Депортация

Грязные ржавые ворота с металлическим лязгом и визгом ползут вверх, открывая выход. За ними, за плотной стеной косого дождя, вспарывающего брюхо вечеру, врастают в небо, сквозь жёлтую дымку смога, чёрно-серые штыки небоскрёбов на той стороне пропасти — Лэнгтон, Зан-Занг, Куберт, Апфельмайер... Ты помнишь их все поимённо, я знаю... Они скалятся нам в лица обломками зубов, равнодушно смотрят мёртвенными глазницами пустых оконных блоков.

Удар. Скрежет. Это ворота дошли до предела, упёрлись в ограничитель, закачались. Не упали. Значит, сегодня они не упадут — они упадут в следующий раз. На день Всех Несвятых. Массивный ржавый кусок бронебойной стали толщиной в ладонь и высотой в двадцать метров рухнет, переломав пару сотен черепов, рук, ног и хребтов.

Молчаливая толпа ринулась наружу...

Твои ладони пахли горьким миндалём. Я помню.

Что ещё я помню о тебе?..

Всё, что лучше было забыть. Лучше для меня. И для тебя, конечно.

А может быть, ты и забыла давно. Откуда мне знать.

В толкучке главное — не упасть. Если упадёшь, уже не встанешь. Останешься лежать в зелёных лужах, подёрнутых нефтяной плёнкой — растоптанный, лишний, мёртвый.

Мы идём, быстрее, быстрее, быстрее... Переходим на бег. Бежим. Мы бежим молчаливой, упорной, целенаправленной массой, верующей в то, что у бега действительно есть цель.

У бега или у бегства? У бега конечно, сбежать от смерти — невозможно.

У бега или у бога? Бога нет.

В топоте ног, в хрипе дыхания, вырывающегося из сотен трахей, я грежу о тебе. Твои ладони пахли горьким миндалём, я помню. Важно не забыть. Очень важно не забыть, чем пахли твои ладони, потому что это последнее, что мне осталось от памяти о тебе.

Луч прожектора вспыхивает на минуту раньше, чем я оказываюсь на мосту.

Я слышу, я вижу, как, взвизгнув, разворачивается турель на башне справа. Выдвигается орудийная платформа на турели слева. Перстом божьим, перстом бога, которого нет, мечется по толпе прицел. Мы бежим.

Почему они не стреляют?

Я вижу, как шарахаются бегущие впереди меня, как падает на землю кто-то слева. Зачем ты упал? Тебе не надо было падать...

Почему они не стреляют?!

Зелёный луч наводки выхватывает, выгрызает из тьмы мой голый затылок, я знаю, я чувствую. Но они не стреляют.

Позади остаётся гигантский монстр с разверстой пастью ворот, из которой мы вышли, как целое стадо Ион из чрева мегалокита. Остаются лежать те, кто позволил себе упасть. Завтра придёт ураган, который их переработает. Он, этот падальщик, сожрёт их лица, выгрызет их из памяти у всех, у кого есть возможность забыть...

Мы вбегаем на мост. Огромная металлическая конструкция, нависшая над пропастью гулко сотрясается под нашими ногами. По разрушенному бетону, по рытвинам, заполненным ржавой водой, бежать трудно. Главное — не упасть.

Скоро этот мост тоже рухнет. Развалится и рухнет.

Наши голые, безволосые, головы дымятся под едким дождём; пепельно-чёрное небо не даёт дышать. Под нами нет ничего, кроме жёлтой дымки, поэтому кажется, что мост завис в воздухе. И мы вместе с ним. Нам никогда не добежать. Нам никуда не убежать.

Меня зовут Йорк. Мой номер — Зэд-ноль-семь-ноль-девять-два-два-Зэд-Эр. Это всё, что останется после меня завтра, когда голодный ураган сожрёт мою жизнь. Ты помнишь мой номер?.. Моё имя?

Мы бежим, бежим, бежим...

Впереди, в удушливом мареве, которое, если промедлить, убьёт нас ещё вернее, чем стража, появляется Предел. Стена из колючей проволоки, натянутой между фермами, перекрывает нам путь. Те, что бегут первыми хотят остановиться. Глупцы! Они немедленно оказываются под ногами напирающей сзади массы. По упавшим телам бежать невозможно, и стена тел превращается в волну, накатывающую на берег.

Сдирая о колючки кожу, разрывая плоть мы лезем, продираемся, пробиваемся. Трупы упавших и раздавленных убираются из-под ног и бросаются на колючку, чтобы стать лестницей для живых.

Нас никто не ждёт за Пределом. Но нам очень нужно туда попасть. Чтобы выжить. Уверен, никто из нас не сможет ответить на один простой вопрос: зачем?

Мои ладони изодраны в кровь, с ног лоскутами свисает кожа. Но я жив, я всё ещё жив. Спрыгиваю с колючего препятствия на чьё-то обмякшее мёртвое тело, попадая ногами на лицо. Из-под пятки влажной лягушкой выпрыгивает и шлёпается на бетон удивлённый глаз.

Мне всё равно. Я очень хочу жить.

Сполохи молний беззвучно мечутся в тусклом пространстве неба. Я оглядываюсь на Купол. Отсюда Город кажется огромным жуком, замершим на берегу мёртвой реки. Когда-то, я знаю, река была жива, но сейчас под мостом, под нами, дымится вонючий кислотный поток. В него падают те, кто был неосторожен и позволил оттеснить себя к самому краю моста. Они не кричат — падают молча, как брёвна. Всё происходит в полной тишине, если не считать свиста дыхания, топота ног да редких стонов.

Мы снова бежим. Те, кто сумел преодолеть колючую стену. Таких мало.

Времени для жизни остаётся всё меньше и меньше, потому что лёгкие, жаждущие кислорода, заставляют чаще и глубже дышать. Та желтоватая, влажная, удушливая и вонючая масса, которую со свистом втягивают наши перекошенные рты, растекается по организмам смертоносной тягучей жидкостью, в которую превращается кровь...

А в Городе продолжается жизнь. Та жизнь, которая ещё месяц назад была и моей. Теперь мы — отработанный материал. Я отработанный материал, который не годится ни на что. Я мог бы стать одной из ступеней, мешком, повисшим на колючей проволоке, но я слишком хочу жить. Не знаю, зачем.

Когда видно, что мост скоро закончится, из тумана в нас летят стрелы, камни, металлические прутья, горящие факелы, склянки с едкой жидкостью и ругательства. Мёртвые заняли оборону. Мост по всей ширине перекрыт мешками с песком, между которых торчат заострённые металлические прутья. Бетон на несколько метров вокруг усыпан битым стеклом. Нам ясно дают понять, что мы здесь не нужны.

Но мы нужны! Просто они этого ещё не знают. Мы нужны хотя бы самим себе.

За баррикадой суетятся люди в мешковатых защитных костюмах и в тяжёлых плащах, в противогазах и в респираторах, с луками и арбалетами.

Им не сдержать накатывающий вал полуживых тел. Нас осталось мало, но мы стремимся выжить, а они — всего лишь не позволить нам этого. Наше стремление безудержней и отчаянней, поэтому они обречены на поражение.

Мы добегаем. Я не знаю, сколько нас; знаю только, что мы всё ещё живы. В толпе других измождённых бегством озверевших тел, лезу на стену из мешков. Уворачиваюсь от стрелы целящегося в меня защитника в чёрном резиновом плаще, на котором зеленоватой пеной вскипают капли дождя. Спрыгиваю вниз.

Первым делом срываю маску-респиратор с лица ближайшего бойца в плаще с надвинутым по самые глаза капюшоном. Это, оказывается, женщина. Совсем старая — лет сорок. Лицо её бледно и пересечено кривым шрамом от пустой глазницы до скулы. В единственном уцелевшем глазу смешались ненависть и страх.

Мне плевать. Когда-то ты тоже была такой, как я. Ты тоже отработанный материал. Ты так же бежала по этому мосту и умудрилась добежать. Может быть, это достойно уважения, ведь ты — женщина. Но мне — плевать.

Она тянется ножом к моему горлу. Бью её в лицо, отбрасываю от себя. Натягиваю респиратор. Это не противогаз, но всё же.

Заточенный прут, вырванный из руки другого бойца позволяет мне пробить дорогу через ярость последней схватки и скрыться в утробе ангара, стоящего на окраине какого-то бывшего завода.

Я спасён, но это не значит, что я теперь в безопасности. Я чужой в этом пристанище мёртвых — такой же чужой, как и там — под куполом, накрывающим Город...

Я не знаю, сколько прошло времени. Болит тяжёлая голова; горит кожа, изъеденная язвами от дождя, изодранная колючей проволокой. Гудят ноги, утомлённые бегом. То и дело грозит остановкой сердце, уставшее бороться за жизнь.

Когда приходят эти, я даже не пытаюсь спрятаться получше — так и лежу, свернувшись эмбрионом, на цементном полу, в многолетней пыли, среди обломков разрушающейся кровли, и трясусь от холода.

Они не замечают меня в неверном свете факелов. Побродив среди битого кирпича, металлолома и луж вонючей жижи под прорехами в крыше, уходят.

Мне тоже надо идти. Мне некуда идти. Зачем всё было? Почему я не остался там, перед мостом, под зелёным перстом бога, которого нет? Почему я не упал в реку? Наверное, потому, что я всё ещё помню тебя.

Дождь кончился. Можно встать и отправиться на поиски пристанища. И хорошо бы найти себе какую-нибудь одежду для защиты от дождя, который может снова начаться в любую минуту. От тумана, разъедающего кожу.

Когда-то давно город был един. Я не помню тех времён, потому что не застал их, но в книгах было написано, что очень давно, ещё до Большого Стресса, город был един. У него даже имелось название, которого я сейчас не могу вспомнить. Да и зачем оно мне, это название. Теперь есть только Город и Кладбище.

Где-то там, в центре бывшего города, который сегодня Кладбище, торчат сломанные зубы небоскрёбов. В прошлой жизни — в которой нас с тобой ещё не было, и даже родителей наших еще не было - их называли Лэнгтон, Зан-Занг, Куберт, Апфельмайер... Ты помнишь их все поимённо, я знаю. Ты всегда любила читать книги. Ты подолгу рылась в этих пыльных кучах, сваленных прямо на полу огромного ангара дожидаться своего звёздного часа — утилизации.

Ты ушла за ворота на пять лет раньше меня. Нет, ты не была намного старше, просто твой коэффициент полезности был ниже моего. Я помню твои глаза, когда ты получила уведомление о депортации...

Улицы пустынны. Стены домов, все в зелёных потёках и чёрной плесени, изъеденные дождями, стремительно разрушаются, так что приходится пробираться по обломкам зданий, не выдержавших собственной тяжести и развалившихся.

Во время бега я надышался туманом, приходится часто снимать респиратор и откашливать бурую слизь, смешанную с кровью. Жить осталось недолго, я это знаю. Зато умру по-человечески: не в печи, не на мосту, не на острие металлического прута и не в кислотной реке. Умру своей смертью, где-нибудь в пыльной утробе одного из этих домов-трупов. Нет, я умру на небоскрёбе. На Лэнгтоне. Или на Зан-Занге. На самой крыше.

Главная цель любого человека — умереть. Своей смертью, по-человечески. В этом смысл бегства и борьбы за жизнь.

Пару раз мне приходится прятаться от патрулей. Я так думаю, что это патрули. Кем ещё могут быть эти люди, вооружённые арбалетами и штыками из арматуры. Наверное, они выискивают по улицам уцелевших изгнанных. Меня. Я вооружён всё тем же прутом, но прячусь, потому что они ходят по трое-четверо, да и стрелковое оружие даёт им слишком очевидное преимущество.

Мой ориентир — небоскрёбы: Лэнгтон, Зан-Занг, Куберт... Не знаю, почему я иду именно туда. Наверное потому, что надо придумать себе хоть какую-то цель дальнейшего существования. Там я поднимусь на самый верх и увижу Город и Кладбище с высоты трёхсот метров. Быть может, я увижу другую жизнь – где-нибудь там, у самого горизонта.

Интересно, чем питаются живущие на Кладбище? Хочется есть...

Я встречаю её у на углу двух широких улиц там, где когда-то, в прошлой жизни, стоял кинотеатр Делламур... Или Монамур... Половину букв уже невозможно различить.

Сколько ей лет? Не знаю, но если судить по росту, то не больше пяти-шести. Тяжёлый плащ волочится по земле, капюшон скрывает голову, половина лица прикрыта маской респиратора. На глаза падает чёлка, по которой только и можно определить, что это девочка.

Она стоит и смотрит на меня. Она не боится, не пытается убежать — стоит и смотрит на меня. Наверное, никогда ещё не видела живого изгнанника. Хотя... Хотя ведь все вы здесь, или почти все, - изгнанные. Конечно, не эта девочка. Она родилась и выросла здесь, на Кладбище.

Подхожу к ней и присаживаюсь на корточки. Она продолжает не бояться, не смотря на то, что я очевидно чужой, а в руке у меня оружие.

Опускаю респиратор и долго кашляю, отплёвывая смерть.

- Здравствуй, - говорю, пытаясь определить в тумане цвет её глаз. Кажется, они карие. У неё целы и волосы и ресницы и брови. Это потому, что она ещё слишком мала.

Она протягивает мне руку. На маленькой детской ладошке что-то лежит. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть это своими старчески подслеповатыми глазами.

Пуговица. Настоящая старинная металлическая пуговица — очищенная ото ржавчины, блестящая. Одобрительно киваю. Хотя лучше бы на её ладошке лежал гриб. Или горсть бобов.

Да она и знать не знает, наверное, что такое бобы. Ведь она родилась на Кладбище.

- Где ты живёшь? - спрашиваю я.

Она, не поворачиваясь, машет в сторону перекрёстка. Над большой аркой, под которой начинается спуск под землю, видна облезлая буква «М». Мне надо бояться этой буквы, потому что там, под землёй, сидят те, кто не задумываясь убьёт меня.

- А-а... В метро.

Девочка кивает. Хотя, вряд ли она знает, что такое метро. Для неё это — просто дом. Или как-нибудь ещё у них это называется.

- Мне нужно идти, - говорю я. - Прощай.

Возвращаю на место респиратор, поднимаюсь и иду в боковую улицу, заваленную всевозможным хламом и плитами разрушенного дома.

- Эй! - окликает она.

Я оборачиваюсь. Опустила респиратор, приподняла капюшон. Глупая, разве можно!

- Откуда ты знаешь про метро? - кричит она. Её голос едва пробивается ко мне через туман.

- Про метро? - возвращаюсь к ней. - Немедленно надень маску!.. Про метро я знаю из книг. В Городе я иногда читал книги. Ты знаешь, что это такое?

Она послушно натянула респиратор, поэтому теперь только кивает. Потом машет мне рукой: пойдём.

Куда и зачем мне идти с этим ребёнком? Если я приду за ней в метро, зрелище будет не для детских глаз. Хотя, может быть, они тут с малолетства привычны к виду убийства. Я ведь не знаю, по каким законам живёт Кладбище.

Но она ведёт меня не в метро — тянет за руку к углу ближайшего дома. Сворачиваем в какую-то подворотню, пересекаем заваленные мусором останки детской площадки и входим в развалины другого дома. Там она уверенно находит спуск в подвал. Помогаю ей открыть тяжёлую металлическую дверь. Она достаёт из кармана плаща какую-то коробочку. Отсыпает немного жёлтого порошка на ступеньку лестницы, плюёт. Порошок, едва вобрав влагу, начинает шипеть и дымиться, а через пару секунд вспыхивает ярким белым пламенем. Девочка успевает зажечь стоящий тут же факел, прежде чем порошок выгорает. Старый способ добычи огня, которым в Городе уже давно перестали пользоваться. В фильтр-коробках отработанных противогазов полно этого порошка.

Я затворяю дверь. При свете факела мы спускаемся по лестнице вниз. Там устроено подобие комнаты: лежак из обломанных, изъеденных туманом, листов пластика, на которых сидят две самодельные уродливые куклы; пластиковый же ящик вместо стола, из кирпичей сложено что-то вроде табурета.

Девочка снимает респиратор, сбрасывает с головы капюшон. У неё красивые, белокурые вьющиеся волосы — такие я видел только на картинках книг. Но теперь, при свете и когда капюшон снят, я вижу, что голова её уже тронута обычной болезнью — в гуще волос видны редкие пока проплешины и нити седины. И лицо её бледно, обескровлено и покрыто тонкой сеткой морщин. Она крайне худа.

Я тоже стягиваю маску.

- Это мой дом, - говорит она. - Здесь я хозяйка.

- Это очень важно — иметь свой дом, - киваю я.

Она крепит факел в держателе из кирпичей, в углу. Усаживает меня на кирпичный табурет, сама располагается на лежаке, подобрав ноги, положив на колени одну из кукол.

- Почему ты не одет? - спрашивает без особого, впрочем, любопытства. - Тебе надо одеться, а то умрёшь.

- Я знаю. Я из Города.

- Который под куполом?

- Да.

Она кивает.

- Там все так ходят?

- Все. Там можно не прятать кожу.

- Зачем же ты оттуда ушёл?

- Меня выгнали.

- Ты был плохой?

- Кажется, нет. Наверняка нет. Просто я слишком стар. Такие не нужны Городу.

- А сколько тебе лет?

- Тридцать.

Девочка поднимает брови, качает головой:

- Это очень много!

- Да.

- Теперь ты скоро умрёшь? - спрашивает она. Особых эмоций в голосе нет — только любопытство.

- Скорей всего.

- Всех старых выгоняют из Города?

- Всех.

- Почему?

- Потому что не хватает еды. Не хватает воздуха. Не хватает лекарств. Не хватает — всего. Больные и старики вроде меня, которые уже не способны много работать, не должны мешать жить другим.

- Хочешь есть?

- Хочу.

Она встаёт и некоторое время копошится в дальнем тёмном углу. Возвращается и кладёт на «стол» пару тёмных комочков, напоминающих куски лавы.

- Что это? - спрашиваю я.

- Еда.

- Понимаю. Но как это называется?

- Еда, - пожимает она плечами.

Беру один комок и нюхаю. От него идёт кисловатый, далеко не самый приятный запах, в котором смешались оттенки плесени, горелой бумаги и чего-то ещё, мне не известного. Всё это вместе перебивается густым и острым запахом йода.

- Вы это едите? - задаю я глупый вопрос.

- Да.

- Хорошо. Я потом это съем, ладно?

- Ладно. Куда ты идёшь?

- Не знаю. Мне надо найти какое-нибудь жильё. Наподобие твоего, - обвожу глазами её «дом». - Здесь довольно уютно.

- Уютно? Что это значит?

Видимо, это слово не уцелело в их языке. Наверняка из него ушли многие слова, для которых уже нет существующих реалий.

- Это значит, что мне хорошо в твоём доме.

- Оставайся здесь, если хочешь. Я найду себе другой.

- Спасибо. Но, я не могу так. Я мужчина и должен сам найти себе жилище. Я хочу дойти до тех высоких зданий, там, — машу рукой в направлении небоскрёбов. - Ты наверняка их видела.

- К тем высоким домам нельзя идти, - говорит она, и лицо её становится испуганным. - Там живут джагауты.

- Джагауты? Кто это?

- Не знаю. Такие люди. Они едят других людей. Их все боятся. Они и к нам два раза приходили. Наши с ними дрались. Ещё они крадут детей.

- Это, должно быть, очень плохие люди. А ты знаешь, как называются по-другому эти высокие дома?.. Это — небоскрёбы. Так их называли когда-то очень давно. А ещё у них есть имена: Лэнгтон, Зан-Занг...

- Куберт, - неожиданно подхватывает она, - Апфельмайер, Гоугоу, Дэлл, Флоп, Дороти, братья Мэтс и сёстры Матс. Только сёстры совсем уже развалились, от них ничего почти не осталось.

- Да... - произношу я одними губами. - Да, кажется так. Точно... Откуда ты знаешь?!

Она не ожидала, что я скажу это так громко, почти закричу — вздрагивает и смотрит удивлённо-испуганно.

- Прости, - говорю я. - Не бойся. Откуда ты знаешь эти названия?

- От мамы.

- От мамы... От мамы... Ты отведёшь меня к маме?

- Нет. Там тебя могут убить.

Да. Там меня наверняка убьют. Но...

- Ты посидишь здесь, - предлагает она. - А я приведу маму.

Сообразительная девочка.

- Спасибо, - говорю я. - Ты очень добра ко мне.

Она кивает, откладывает куклу. Идёт к выходу. Уже на лестнице останавливается и, повернувшись, бросает:

- Их зовут Юджин и Корнелия.

- Кого? - не понимаю я.

- Их, - она кивает на кукол и выходит.

- А, - говорю я. - Хорошие имена.

Но она уже не слышит.

Юджин и Корнелия... Юджин и Корнелия, конечно же. Я помню эти имена. Так мы хотели назвать наших детей. Если бы родился мальчик — был бы Юджин. Девочка — Корнелия.

Почему я так и не спросил, как её зовут?

Наверное потому, что даже и предположить не мог, что у вас возможны имена.

Как ты назвала свою дочь?

Или... Или нашу дочь?

Я сажусь на лежак, кладу рядом своё оружие и прислоняюсь затылком к холодному цементу.

Чадит и потрескивает факел. Скоро он угаснет. Надо посмотреть, есть ли запасной. Наверняка у этой девочки должен быть запасной факел — она достаточно разумна и предусмотрительна.

Не в меня, - усмехаюсь своим мыслям. - Я никогда не отличался особой предусмотрительностью.

Когда ты придёшь... узнаешь ли ты меня? И... и узнаю ли тебя я?

Твои руки пахли горьким миндалём, я помню. Этот запах я точно узнаю и десять лет спустя. Хотя, столько я не проживу.

Просыпаюсь от топота ног.

Свет факелов врывается в подвал, где уже угасает светильник девочки. Двое крупных мужчин быстро спускаются ко мне с копьями-прутьями в руках. Позади них ещё двое целятся в меня из арбалетов.

Она предала меня!

- Не двигайся! - сдёрнув маску, предупреждает один арбалетчик, видя, как моя рука потянулась к арматуре-пике.

Один из подошедших бьёт меня прутом по руке, потом по колену. Следующий удар — по голове. Я отваливаюсь к стене, ударяюсь о неё затылком. Чувствую, как по лбу стекает на глаза струйка крови из рассечённой кожи на черепе.

- Хватит! - командует второй.

Они легко подхватывают меня, заламывают руки и обматывают их колючей проволокой. Больно. Но терпимо. Я и не то мог бы вытерпеть.

- Забрать у него маску? - спрашивает тот, что бил меня, у второго — наверное, их старшего.

- Зачем?

- Он сдёрнул её с Глэдис, я видел. Там, у моста.

- Глэдис она уже не понадобится, - подумав, говорит старший.

- Ему тоже. Его всё равно повесят.

Неужели, я убил ту женщину? С одним глазом. Я же только ударил её по лицу.

- Не тебе решать, - возражает старший.

Он надевает мне респиратор, и меня выводят на улицу.

Идёт дождь. Жёлто-зелёные, густые и скользкие капли обжигают кожу. Особенно больно там, где остались волдыри от последнего дождя. И там, где кожа изодрана колючей проволокой.

Жаль, что они не прихватили для меня плащ...

Да, я смеюсь. Не плакать же.

Мы доходим до спуска под землю, над которым покосилась облезлая буква «М», и спускаемся во мрак подземелья.

На условный стук нам открывают массивные двери, и мы ступаем в душную темноту тоннеля. Здесь воняет факелами, потом, йодом и плесенью. Это не жилой дух. Но они, наверное, точно так же любят его и рады ему, как и там, в Городе, мы с тобой любили запах нашей комнаты.

- Привели! - кричит старший в тоннель и голос его долго гуляет по сводчатым стенам, дрожа над факелами.

Меня отводят на небольшую площадку, где, между полуразрушенными колоннами, горит костёр и сидят несколько человек. Туда же собираются остальные. Они выходят из тоннелей, как призраки подземелий в древних сказках — молча, медленно, равнодушно. Умертвия. Собираются, рассаживаются у костра, смотрят на меня.

Старший сдёргивает с меня маску. Но проволоку не снимает. Как будто я что-то смогу им сделать.

- Как тебя зовут? - спрашивает какой-то старец лет пятидесяти, весь сморщенный, иссохший. Зрачки его заведены под веки — слепец.

- Йорк, - отвечаю я.

- Брэндон! - окликает старец в пустоту.

- Она сказала так же, - отзывается стоящий рядом старший.

- Я не сомневался, - кивает слепец. - Аманда не станет врать.

Аманда. Как я люблю твоё имя!

- Позовите её, - велит старик.

Через пару минут приходишь ты. Замираешь у выхода из тоннеля и смотришь на меня.

- Он? - спрашивает Брэндон.

- Да, - киваешь ты. Это Йорк, мой брат.

Брат?.. Я думал, ты назовёшь меня мужем.

- Брат... - Брэндон переводит изучающий взгляд на моё лицо. Смотрит в твои глаза. - И ты готова поклясться в этом?

- Да, - спокойно произносишь ты.

- Ты сомневаешься, Брэндон? - спрашивает слепец.

- Нет. Но я никогда не видел брата и сестру совсем не похожих друг на друга.

- Ты много чего не видел в своей жизни, - замечает старик. И тебе: - Аманда, поклянись.

- Клянусь жизнью, - спокойно произносишь ты.

- Ну и ладно, - кивает слепой. - Дело решено. Брэндон, на вечернем сходе покажешь новенького всем. Чтобы не убили ненароком. И определишь в работу.

- Да, капитан, - отзывается Брэндон.

- И дай ему какую-нибудь одежду, - добавляет кто-то из сидящих рядом со старцем. - Не ходить же ему в этой рвани. Точно кто-нибудь убьёт.

Мы сидим в твоей «комнате» – огороженной клетушке в каком-то помещении, некогда бывшем чем-нибудь вроде... Не знаю, вроде чего.

Аника спит на самой настоящей металлической кровати. На самом настоящем постельном белье, хотя и ветхом и сером от времени и грязи. Она тихо посапывает, а ты осторожно и ласково перебираешь пряди её волос. Да, ещё год, два или три, и от них совсем ничего не останется. И от ресниц и бровей — тоже.

Когда Аника сказала тебе про изгнанника, который знает имена небоскрёбов и про метро, ты была почти уверена, что это я. Но не стала рисковать и посоветовалась с капитаном.

- Закон не позволит никому убить тебя, - говоришь ты вполголоса, почти шёпотом. Громче разговаривать нельзя, потому что в соседней клетушке ещё не спят.

- Закон?

- Да. У нас тоже есть законы. И они лучше, чем в Городе... Если нашёлся хоть один человек, который признал тебя своим, никто не посмеет тебя убить. Таков закон.

- Значит, я – твой … брат?

- Муж у меня уже есть.

- Вот как...

- Да.

- Как зовут твою дочь?

- Аника. Она и твоя тоже.

- Моя!

- Да. Я родила её через восемь месяцев после депортации.

- Моя. Моя дочь!

- Твоя дочь.

- А... а почему не Корнелия?

- Имя дал муж.

- Ты... ты любишь его?

- Он спас меня от смерти.

- Понятно.

- Нет.

- Что?

- Тебе не может быть понятно.

- Да... наверное. Но я пойму. Ведь ты тоже спасла меня от смерти.

- Может быть, поймёшь. Это уже неважно.

- А где он? Муж.

- В шахте. Вернётся через четыре дня.

Я склоняю голову. Беру твои руки в свои и подношу к губам. Ладони пахнут йодом... Может быть, они никогда не пахли горьким миндалём? Мне всё приснилось?

- Пахли, - вдруг улыбаешься ты воспоминанию. - Я ведь работала на Фабрике Пищи. Помнишь?

- Да. Помню. Наверное, помню.

Твоя улыбка слишком мимолётна, я не успеваю насладиться ею.

- Я была счастлива с тобой, - говоришь ты.

- А я — с тобой, - отвечаю. - Хорошее было время.

- Да.

Утром я говорю тебе, что ухожу.

- Куда и зачем?

- Не знаю. Я не могу оставаться здесь. Через четыре дня вернётся твой муж. Я не могу быть твоим братом. Это слишком... больно.

- У тебя ведь есть и дочь, - киваешь ты на Анику, которая ещё не проснулась.

- Она всегда будет у меня. Я этого не забуду.

- Куда же ты пойдёшь?

- Искать себе новую жизнь. К небоскрёбам. Ты помнишь, я всегда хотел посмотреть на них вблизи.

- Туда нельзя. Там джагауты. А перед этим — труболазы. И те и те с радостью убьют тебя. С этой стороны никого не пропускают.

- Почему?

Ты пожимаешь плечами.

- Для них мы не люди. Мы отказались жить по их законам.

- Мне повезёт, - уверяю я. - Лишняя пара рук пригодится хоть кому.

- Но никому не нужен лишний едок, - возражаешь ты.

- Мне повезёт.

- Если ты уйдешь, мы больше никогда не увидимся. Ты больше никогда не увидишь Анику. Ты понимаешь это?

Охранники у выхода смотрят на нас подозрительно. Но они хорошо знают тебя.

- Он уходит, - говоришь ты им.

Один из них равнодушно пожимает плечами. Второй, по имени Сергей — массивный, мощный, но с одной недоразвитой рукой — спрашивает у тебя:

- А ему разрешили?

- Мой брат — не пленник, - отвечаешь ты.

- Решил умереть? - спрашивает первый.

Я ничего не говорю ему. Какая на самом деле ему разница, что я решил.

- Ну и ладно, - кивает он. - Одним ртом меньше.

Сергей открывает замок, тянет тяжелую дверь. Мы выходим, поднимаемся по лестнице и останавливаемся возле упавшего полуразрушенного столба. Опускаем респираторы.

- Прощай, - говорю я.

- Прощай, - соглашаешься ты.

Я хотел бы поцеловать тебя, но этого нельзя. Потому что тот, второй, вышел вслед за нами и стоит, поглядывая на небо. А что на него смотреть: чёрно-серая мёртвая бездна, по которой ветер гоняет обрывки жёлтого смертоносного тумана.

- Будет ураган, - говорит он. - Сегодня или завтра.

Я не смотрю на него, я гляжу в твои глаза. Потом натягиваю маску и ухожу на север. Туда, где под мёртвым небом торчат обломанными зубами Лэнгтон, Зан-Занг, Куберт, Апфельмайер...

Я не оборачиваюсь, но знаю, что ты стоишь и смотришь мне вслед. Стоишь до конца, до тех пор, пока я не скрываюсь за огромной кучей бетонных плит — развалинами какого-то здания.

Мне повезёт. У меня есть дочь, а значит — мне обязательно повезёт.

А значит, мы будем жить. Пусть не долго и не счастливо.

Мы будем жить хотя бы затем, чтобы однажды умереть. Пусть не в один день. Но по-человечески.